| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
 | |  |
 | Главная » 2010 » Июль » 7 » Сквозной характеристикой Софьи ("жемчужины") в ней служит бел
07:15 Сквозной характеристикой Софьи ("жемчужины") в ней служит бел |
Образ женщины в белом возникает во многих стихотворениях, например в таком насыщенно живописном портрете, где янтарный закат высвечивает фигуру белую с золотом, а в темном фоне смешано алое и серое: Елена Толстая
"Я ПОЮ И Я - НИЧЬЯ":
К ТЕКСТУ СОФЬИ ДЫМШИЦ-ТОЛСТОЙ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
--------------------------------------------------------------------------------
Софья Исааковна Дымшиц-Толстая (1884-1963), жена Алексея Толстого в 1907 - 1914 гг. и спутница Владимира Татлина в первые пореволюционные годы, вошла в историю русской культуры не столько как художница - творчество ее до сих пор по неизвестным причинам остается под спудом (1), - сколько как адресат, вдохновительница и прототип многих первоклассных литературных текстов и модель многих портретов выдающихся русских художников 1900-х - 1910-х годов (Толстая 2008, 2004а) Все, что связано с ней, в течение многих десятилетий не то чтобы полностью вычеркивалось из биографии Толстого, но сводилось к минимуму, - как, впрочем, и то, что связано с Н.В. Крандиевской-Толстой. Во многом это результат деятельности Л.И. Крестинской, последней жены писателя; она не только контролировала издание произведений и создавала посмертный имидж Толстого, а для этого уничтожила значительную часть его ранней переписки - в том числе письма его прежних жен. Но, разумеется, роль Софьи Исааковны в биографии Толстого была занижена и приглушена гораздо раньше, в первую очередь им самим, вначале по чисто личным причинам, к которым впоследствии прибавились политические: в годы революции Дымшиц в глазах ее бывшего мужа олицетворяла все, что он считал губительным для России и для искусства.
Если попытаться воссоздать "текст Софьи Дымшиц-Толстой" в сочинениях Алексея Толстого, он окажется неожиданно велик: это почти все значимое довоенное творчество, начиная с дебютной книги лирики, а также множество мотивов и эпизодов в вещах периода 1915-1922 гг. - и в рассказах, и в романе "Хождение по мукам". Из переписки знакомых и друзей Толстого встает любопытный характер искренней, пылкой и независимой женщины.
В 1906 году, когда в петербургском Технологическом институте занятия, ввиду студенческих волнений, были отменены, Толстой, исключенный за какое-то участие в них, перебрался на учебу в Дрезден - и встретил там брата и сестру Дымшиц. Лео (или Леон, или Лев) Дымшиц, после кратковременного ареста, также за "политику", исключенный из Рижского Политехнического института, учился на инженера в Дрездене, пока Софья Исааковна осваивала стоматологию в Берне и мечтала о самостоятельной карьере. Толстой сдружился с Лео и влюбился в очень хорошенькую Софью, которая ответила ему взаимностью. Влюбленность эта имела неожиданный результат: еще в Самаре, под влиянием матери-писательницы, Толстой пробовал писать стихи и прозу, и в Дрездене на него вновь накатило лирическое вдохновение. Первая половина 1906 г. прошла для него под знаком политической, протестной поэзии в духе банальнейших шаблонов: вскоре он понял, что его стихи для печати не годятся.
Софья вернулась в Петербург, и родители запретили ей видеться с Толстым. У них были на то основания. Софья рано - в 1905 г., учась в Швейцарии - вышла замуж за "революционера", "анархиста", "философа" по фамилии Розенфельд (Исаак Розенфальд 1879-1978) (Хмельницкая 2006): о браке ее мы мало знаем помимо того, что она сама в воспоминаниях от него "отмежевалась", назвала его "придуманным": "Брак наш был странный, я сказала бы "придуманный" (Дымшиц-Толстая 1982 С. 45). Что это может значить? Весьма вероятно, что ее увлекла "идея" и общий революционный ореол будущего супруга. Но, хотя она разочаровалась в нем и сбежала после двух недель совместной жизни, он отказывался этот брак расторгнуть. О тяжелейшей юридической ситуации, в которой оказались влюбленные, я писала в статье и комментарии к своей публикации толстовской пьесы "Спасательный круг эстетизму" (Толстая 2003 С. 93-96).
Толстой тоже вернулся из Дрездена к жене, отношения с которой тем временем расстроились. Он пытается найти способ видеться с Софьей, но родители против, и на некоторое время они теряют друг друга из виду. Но вот совершенно случайно он встречает Софью на углу Невского и Пушкинской - и его увлечение вспыхивает с новой силой. Софья готовится поступать в Академию Художеств. Вместе с ней он решает заняться искусством и начинает встречаться с нею на занятиях в художественной школе Егорнова.
Союз с Софьей означал для Толстого погружение в первую очередь в среду новаторского символистского изобразительного искусства. К тому времени он уже успел прожить в Петербурге пять лет, вместе с матерью участвовал в каких-то весьма периферийных литературных кружках и в ранних стихах своих показал вполне низовую художественную ориентацию. Теперь же вместе с Софьей он внезапно вошел в мир элитных художественных поисков и влюбился в него, очевидно, не меньше, чем в свою вдохновительницу. Софья вместо консервативной Академии поступает в школу Званцевой, где преподают живописцы-новаторы. Однако Толстому не везет, Бакст советует ему бросить живопись, и неудача вновь толкает его к поэзии. Тем не менее, живопись остается в круге его интересов: он развивает умение видеть, как художник, и впоследствии достигнет поразительных успехов в плане визуальной изобразительности в поэзии и прозе. Его четкое чувство художественной формы также во многом возникнет во время художественного ученичества.
В начале 1907 г., в разгар тайного романа, успевает выйти его первая книга - стихотворный сборник "Лирика", посвященный возлюбленной, однако без указания ее имени: на титуле значилось: "Тебе, моя жемчужина". Книжку помог выпустить дальний родственник, энтузиаст новой поэзии (и поэт), чиновник Константин Фан дер Флит, который даже сам нарисовал к ней "беспредметную" обложку. В "Лирике" почти не осталось следа от клише радикальной поэтики 1905 г. - Толстой здесь открывает поэтическую современность, то есть подпадает под влияние Бальмонта и особенно Андрея Белого, мотивами, ритмами и интонациями которых проникнут этот сборник.
Жемчуга Алексея Толстого. "Лирика" сохранилась лишь в нескольких экземплярах. Можно попытаться прочесть книжку как "песнь торжествующей любви" юного автора начала века, реконструируя общие черты, усвоенные молодым поколением эпигонов символизма у первооткрывателей. Но наивные стихи эти освещены и присутствием любимой; можно прочесть ее и как "автопортрет с Софьей на коленях", восстановив психологический колорит его любви, - то есть как первый "текст Софьи Дымшиц". Как и в первой части этой работы (Толстая 2008), я предполагаю в стихах Толстого наличие по крайней мере некоторых черт "лирического дневника".
Сквозной характеристикой Софьи ("жемчужины") в ней служит белый цвет. Стихотворение "Под солнцем", все построенное на ритмических ходах и строфике "Золота в лазури", пронизано мотивом белизны: в соответствии с теорией "священных цветов" белый означает непорочность. И действительно, перед нами своего рода гимн "непорочному браку" - правда, кажется, все же в другом, чем у символистов, смысле :
Мы одиноки
В белом просторе;
Далеки
Дни и долинное горе.
Строги
Молчанья;
Мы - боги
Пьем непорочность лобзанья.
- Отдайся
На белой постели снегов,
Отдайся
В сияньи алмазных венцов.
Влюбленные,
Стройно нагие,
Золотом бледных лучей залитые
Будем мы вечно лежать
Усыпленные,
Будем сиять
Недоступным кумиром,
Белым и дальним,
Над миром
Печальным.
Будем над миром сиять.-
И брак
Совершился.
Долинный нерадостный мрак
Зноем алмазных лучей озарился.
"Под солнцем" (Толстой 1907, С.17-20)
.
Сюжет здесь движется от некоего "гордого обета" через достижение одиночества и высоты к ощущению сверхчеловеческому, "непорочному лобзанью" - и космическому браку, освященному "алмазными венцами" снежных гор (Кавголово?). Во второй половине текста влюбленные, нагие (несмотря на снега вокруг?) и прекрасные, в золоте лучей увидены снизу как сакральный "кумир", вознесенный "над миром печальным". Наивная цельность и победность этого счастливого сюжета представляет детскую вариацию на тему Белого, совершенно лишенную беловского "надрыва". "Непорочное лобзанье" оказывается, в розановском духе, безгрешностью молодого счастливого брака.
Не только любовь к экзотической Софье оказывается шоком, но шок ждет провинциала и на "новых" и "безумных" путях, с экзотическими культурными ориентирами: "пурпурными, жгучими волнами" и "новыми звуками": здесь колыхаются, качаются, сплетаются перепевы, стоны, звоны, туманы, хаосы, лучи, волны - словом, все напоминает Бальмонта:
Я хотел воплотить наболевшие отзвуки стонов,
Разорвать все туманные ткани,
И воздвигнуть из мрамора хаосы зданий,
Колыхнуться в лучах перепевами звонов.
Но меня закачали пурпурные, жгучие волны,
И обвили нагие прекрасные руки,
И сплелись непонятные, новые звуки,
Безумия полны.
"Колыхаясь, дрожит паутина..." ( Толстой 1907 С. 27).
Психологический пейзаж на этом этапе любовно-культурного морока составлен из символистских визуальных эмблем:
Колыхаясь, дрожит паутина,
А за нею обрывки тумана,
И как будто раскинулись перья павлина
И улыбка рогатого Пана.
(Там же).
Конечно, здесь имеются в виду петербургско-символистские туманы и врубелевские образы: "Пан" и "Демон поверженный" с психоделическими павлиньими перьями, в которые укрыто его рухнувшее, изломанное тело -трагедия врубелевского безумия, связанная с этой картиной, разворачивалась в том же 1907 г.
Углубляются женские образы. Лейтмотивная белизна в сборнике Толстого иногда не только символическая, а явно телесная, эротическая окраска, хотя на фотографиях Соня предстает тонкой смуглоликой брюнеткой:
Рыдаешь ты
В слезах горячая и белая.
Прижмись ко мне, дитя несмелое.
И плачь, и плачь. Страданью счастье суждено.
В закатных красках тучка алая
Уронит бледные жемчужины
И улыбнется, вся усталая.
"Рыдаешь ты..." (Толстой 1907 С. 46).
Жемчужины эротических слез материализуются в волшебные уборы возлюбленной -"царицы", данной в соловьевско-блоковском регистре:
Царица моя хороша и строга,
На темных кудрях у нее жемчуга. <...>
Лишь только луна в синеве поплывет,
Царица моя жемчуга расплетет.
"Царица моя..." (Толстой 1907 С.49).
В подтексте здесь память о том, что "царица" и у Соловьева, и у идущего вслед ему Блока означает Софию-Премудрость, или Вечную Женственность, с которыми здесь подспудно отождествляется и реальная Софья.
Суммируется образ возлюбленной в интонациях блоковской "Снежной маски": "Обвила ароматами знойными", и т. д. С ними совершенно не вяжется уподобление ее лесной фиалке (скромной дикой орхидее белого цвета) в духе блоковской же "Нечаянной радости":
Моя нежная, чистая, белая
Как фиалка лесная несмелая,
Как фиалка лесная.
"Моя нежная, чистая, белая..." (Толстой 1907 С.64).
Кроме всего прочего, любимая и носит белое. Образ женщины в белом возникает во многих стихотворениях, например в таком насыщенно живописном портрете, где янтарный закат высвечивает фигуру белую с золотом, а в темном фоне смешано алое и серое:
В тени кипарисов,
Средь алых нарциссов,
На мраморе сером
Янтарного пламени пляска
У мрамора женщина в белом,
На ней золотая повязка.
"В тени кипарисов..." (Толстой 1907 С. 54).
Толстому пошли на пользу уроки живописи: он научился видеть реальные, а не только символические цвета:
В солнечных пятнах задумчивый бор;
В небе цвета перламутра;
Желто-зеленый ковер.
Тихое утро.
Сочной черники кусты;
Ягоды спелые.
К ним наклонилася ты-
Лилия белая.
"В солнечных пятнах задумчивый бор..." (Толстой 1907 С. 14-15 ).
Софья тогда еще любила импрессионистский "перламутр" и спорила с преподававшим у Званцевой К. Петровым-Водкиным, который стоял за локальные насыщенные цвета. Импрессионистическая дачная идиллия с белой фигурой, вполне в духе "Мира искусства", припомнится потом в ностальгических пейзажах счастья из романа "Хождение по мукам".
Фиалка. Толстому не потребовалось много времени, чтобы устыдиться своего ученического (хотя и необходимого) этапа. Уже к концу того же 1907 г. автор скупил в магазинах и уничтожил остатки тиража "Лирики", явно ориентируясь на гоголевский и др. прецеденты.
Вначале он общается со второстепенными фигурами литературного Петербурга вроде поэта А. Рославлева, затем со знаменитостями среднего поколения: Л. Андреевым, А. Куприным, В. Вересаевым, М. Арцыбашевым - с которыми дружбы, однако, не получается. Тогда же Толстой знакомится с К.Чуковским и подпадает под сильнейшее влияние А. Ремизова - увлекается фольклорной фантастикой, пишет в духе только что вышедшей "Посолони" и в конце 1907 уже сотрудничает в "Луче", где печатаются Блок и Сологуб, бывает у Розанова, сближается и с Осипом Дымовым (Перельманом), влияние которого (совершенно пока неизученное) ощущается в ранних его прозаических опытах.
Очевидно, к тому же 1907 или 1908 году принадлежат несколько прозаических фрагментов, оставшихся в рукописях: в первом из них появляется девичий образ, очевидно связанный с Софьей. По всей вероятности, здесь отражена их первая встреча, произошедшая весною под Дрезденом: знакомит молодых людей брат героини, как и было в действительности.
Низкий и длинный кабачок. Гл.2. Отрывки. (Толстой 1907-1908?, С.29-34).
На веранде темно, а сквозь широкие окна виден танец в освещенной люстрами паркетной зале... По крыше <веранды> и в темноте за открытой верандой стучит и плещет теплый дождь и шумят липы...
- Вы любите дождь ночью, спрашивает Рахил<ь> и <кажется> Алексей знает, что это говорят темные глаза ее... <...>
- Мне представляются маленькие духи, хлопают в ладошки, со смехом пролетают в листьях, шлепают босыми ножками по земле, а вовсе не дождь, говорит Рахиль.
Алексей искренно восхищен - конечно это очень красиво, и ему что-то вроде этого представляется...
Узкое синее платье надушено фиалками и глаза такие лиловые в темноте, а она все улыбается и слова такие непохожие и тоненькие, как ее руки
Говорит, что кажется Алексею, вот он проснется и будет плакать...
- Мне кажется, раньше было это, говорит Алексей.
- Что
- Да вот так мы сидели и шел дождь...
Рахиль улыбается...
Брат ее и Жорж сидят рядом у другого стола, курят и глядят в окошки...
- А им не кажется, улыбается Рахиль. Знаете почему...
- Почему? <...>
Печалятся лиловые глаза. Рахиль вздыхает...
Нет, я не скажу <вам этого>...
Опять запах фиалки вдыхает Алексей. <...>
- Хорошо, если бы на земле цвели цветы, деревья, летали дневные птицы в золотых перушках... и не было бы людей совсем...
Люди злые, жестокие как волки... Я бы согласился быть тогда ужом или ящерицей... И ручья я услышал сказки, птицы пели бы веселые песни, бабочки переносили аромат с цветов во все уголки земли, солнце ласкало и целовало бы мою спину и чешуйчатую головку... Как хорошо... А человеком нет, это слишком жестоко...
- Вы не любите людей?
- Ненавижу...
- Зачем. Люди красивее цветов и золотых птиц, сказки их прекраснее сказок ручья, а солнце больше всего дарит света и радости тем, которые боготворят его.
- Я не понимаю вас, изумленно сказал Алексей<...>
- Зла нет и нет ненависти, есть неправильное понимание любви и все исходит от того человека, который говорит о зле и ненависти... Человек который говорит создает сам зло и ненависть, потому что любовь, данную ему Богом, устремляет на себя, как стрелок из лука к себе обертывает упругую дугу и в свое сердце стрелу... вонзает, и ему кажется, кто-то другой, а не сам он ранит сердце. Чем сильнее он ненавидит, считает ненавистника непохожим на себя [тем]сильнее себя любит...
<Если бы все любовь свою обернули к другим>
Непонятны и странны горячие слова молодой женщины казались Алексею... Что она, смеется или сказку рассказывает...
- Ну, сказал Алексей и вздрогнул, должно быть от ночного холода, а если я имею смертельного врага, который оскорбил и уничтожил живую душу во мне, что же делать с ним... Простить? (2)
- Робкая и нежная улыбка осветила глаза и детские губы Рахили...
- Зачем вы спрашиваете, я не исповедник... Нельзя говорить поступи так, вы спросите себя...
-Я спросил и ответил...
Замолчали. - Алексей постукивал ложечкой о мраморный стол...
- Ну что вы ответили...
- Убить...
- Да...
Алексей вспыхнул... Вы сказали да и говорили о любви. Я не понимаю вас...
Рахиль засмеялась, запрокинув голову... Мы ужасно что говорили, вы ничего не понимаете.
Брат Рахили и Жорж обернулись, улыбаясь...
Этот фрагмент никогда никуда так и не вошел. Однако, именно здесь, в этом клубке мотивов, видимо, связанных и с влиянием Ремизова, и с личностью Софьи, впервые возникает в творчестве Толстого очарованность сказкой. Волшебство дождика, золотые "дневные птицы", бабочки, ужи и ящерицы, ручей и его сказки,- все это впоследствии разовьется и воплотится уже в ранних стихах и сказках Толстого и в последний раз аукнется в "Золотом ключике".
Весьма продвинутая "психология", которую предлагает в этом отрывке Рахиль, уже намечает небанальные психологические сюжеты будущих вовсе не детских сказочек Толстого. Но сама сказочность здесь пока еще довольно приторная - в духе бальмонтовых "Фейных сказок", а не та подлинная, архаичная и страшноватая, которой Толстой научится у Ремизова. Только образ оригинальной девушки с "непохожими", "тоненькими" словами не пригодился автору, скорее всего - откровенно биографический характер этой сцены не соответствовал направлению художественных поисков Толстого.
Однако, некоторые мотивы из ее описания в этом отрывке превратятся в постоянные черты женских образов в творчестве Толстого. Лиловые глаза героини вспомнятся в первом варианте рассказа Толстого о русалке ("Неугомонное сердце"; вошло в книгу "Сорочьи сказки", СПб., 1910; впоследствии Толстой изменил название на "Русалка"): "Глядит в окно лиловыми глазами, не сморгнет, высоко дышит грудь". В последующих изданиях "лиловые глаза" отсутствуют (Самоделова 2003 С. 25). Мотив фиалки, лилового и некоторых его оттенков станет значимой для женских образов Толстого "петербургского" периода.
Текст конфликта - нагота. Следуя совету учителя Софьи Л. Бакста, молодая пара в начале 1908 г. едет в Париж (Толстая 2008 и 2004а), где они знакомятся с кружком "русских парижан", в первую очередь с Гумилевым. Из воспоминаний С. И. мы знаем, что парижские карнавалы (первый, mi-careme, празднуемый в разгар великого поста и соответствующий масленице, и второй, бал художников "Четыре искусства", или "Катзар" (Quatres arts), выпадающий на конец апреля - начало мая) произвели на нее неизгладимое впечатление: в особенности поразило обилие обнаженного тела и при этом здоровое и радостное к нему отношение. Отзвук первых месяцев жизни с Софьей в Париже по живым следам отразился в неопубликованном и неоконченном рассказе "Урод": это описание странных новых вкусов, которые навязывает молодой женщине Париж и насквозь эротизированная парижская культура:
"Стены комнаты до потолка покрыты гравюрами, маска сатира, Микель- Анджело. химеры, кривой Квазимодо, четыре губастых урода, жующих что-то красное, зубастая женщина, впившаяся лошадиными зубами в свою ногу, и много невиданных, странных картин. Куда я ни смотрел,отовсюду вылезали выпученные губы, искривленные тела, перекошенные лица, и показалось, что я тоже из коллекции уродов." Женщина со странным вкусом говорит: "Я презираю то, что люди называют красивым, только в уродстве зеркало великого", и влечется к огромному человеку чудовищной толщины: "Не любопытство влечет меня, а звериная сила, я слабею, в истоме покачиваясь, иду, иду, и гляжу, гляжу. В уродстве есть тайна, уродливый человек не такой, как все, он как черная туча, таящая золотые молнии.<...> Я завидую вакханкам, отдававшим тело мохнатым, сладострастным сатирам или отъевшемуся силену" (Толстой 1908а С.6-11).
В конце концов ее внимание привлекает подобный персонаж: "Он стоял на эстраде над танцующими, скрестив руки, тучный и голый, в черной повязке вокруг бедер", у него "рыжая голова конусом", и т.д. Именно в этом раннем наброске впервые возникает и тема дьявольского маскарада - праздника обнаженного тела:
"Внизу в зале танцовали, взявшись за руки, красные, желтые, синие маски, Голые женщины прыгали и выгибались, к ним то припадали, то откидывались яркие плащи мужчин.
Пестрый змей из тел извивался по ковру залы, и горячий воздух опьянял и томно разливался по телу.
Маски то отдалялись, то неслышно и быстро надвигались, как огненная пасть.
Женщины раскидывая красные локоны и ноги, прыгали, хлопая себя по голому животу (Там же).
В наброске Толстого запечатлен новый интерес к теме карнавала, масок, народного театрального зрелища, культ старинного театра, комедии дель арте, арлекинады, который уже захлестывал все русское искусство и в котором Толстой, вернувшись из Парижа, примет живейшее и активнейшее участие. Расцвет театрального эксперимента был в Петербурге связан еще с одной новацией: театр-кабаре. Кабаре, или театральный кабачок, пришло в Россию из Парижа и Мюнхена. Мейерхольд, объехавший театры Европы, М.М. Бонч-Томашевский, петербургский театрал, и многие другие русские посетители европейских кабачков мечтали о внедрении новой моды в России. Тема артистического кабачка запечатлена в нескольких набросках Толстого, например, "Паучок", повествующий о уроде-клоуне:
"Семенит Паучок кривыми, голыми на икрах ножками, как у детей, хотя ему за 30 лет, старое улыбается большое лица, вскидывает оловянные глаза, не может головы повернуть, потому что у Паучка нет шеи <...> Сейчас комический выход. Это очень важно и главно для некоторых. Стихают аплодисменты. Бегут служители в зеленых фраках, розовая и блестящая проходит в уборную наездница, толкает острым локтем Паучка.
- Паучок выход.
Во фраке до полу, в изорванном колпаке, путаясь в панталонах, выбегает Паучок и делает реверанс.
Слышно: смотрите, какой урод. Это знаменитый Паучок. Служители свертывают ковер. Паучок хватает их за фалды, толкает, падает точно жук кверху лапками, аккуратно перекувыркивается и застывшая не сходит с лица его робкая улыбка". (Толстой 1908б, С.1-5).
Вскоре, в 1910 г. темы, намеченные в парижских набросках, будут развиты в рассказе Толстого "Лихорадка". Мощный голый толстяк из "Урода" преобразится в ужасного борца-гангстера, олицетворение грубой силы - этот кусок мяса увиден уже не влекущейся к нему женщиной, а героем-соперником. Это русский интеллигент-эмигрант с неопределенно-активистской политической аурой, он влюблен в эмигрантскую же красавицу сомнительной нравственности. В рассказе, описывающем парижский культурный шок, тема обнаженного тела центральна: сюжет строится вокруг навязанного герою участия в студенческом карнавале - демонстрации раскрепощенных нравов. Карнавал, описанный Толстым, напоминает зимний, Mi-careme, а не весенний. Что понятно: он-то, по всей вероятности, видел зимний, а на весеннем не присутствовал, поскольку именно в это время ненадолго ездил в Россию.
Герою праздник этот кажется страшной языческой оргией, вызывающей в человеке все низменное. Он потрясен и сбит с толку обилием обнаженного тела; героиня же, в отличие от "зажатого" героя, в стихии наготы чувствует себя естественно. Женщина с немецкой фамилией Гунтер и русским именем (или русско-еврейским? По комментариям Крестинского к ПСС, учитывающим ранние версии, ее зовут Марья Семеновна, хотя в тексте ПСС она - Марья Степановна). Она принадлежит двум мирам и вообще двойственна: прекрасна, но лишена стыда, слаба и опасна, манит и отталкивает - по обычному беллетристическому рецепту. Герой играет роль неуклюжего и простоватого Пьеро, "русская" его телесность, рыхлая и некрасивая, отягощена стыдом и "подпольной" психологией; ей противопоставлена телесность соперника - это француз, борец и бандит (типаж, возможно, отразивший нашумевший эпизод с Иваном Поддубным, французский противник которого однажды оказался не только борцом, но и преступником). Он представляет собой нагромождение мышечного мяса и воплощает торжествующую мужественность. Личное, слишком личное в рассказе - ощущение мужской ущемленности и жалость к себе, гомерическая, если жалость может быть гомерической.
Из толстовских записей и стихотворений того сезона выясняется, что обнаженное тело пугало русского новичка и на музейных картинах: "Мне шепчут картины: о смертный, гляди/ Найди красоту совершеннее тела/ <...> Картины, картины, мой рай и мой ад" (Толстой 1907-1908а С. 53-54). Именно тогда и Волошина (впоследствии, в 1912-1914 гг. касавшегося этой темы в нескольких статьях) уже волнует эстетика и эротика - вернее, антиэротичность - наготы, судя по тому, что М.Сабашникова пишет ему в Париж 8 февраля 1908: "Не читай о наготе и гражданственности" (Купченко С. 198).
По нашему впечатлению, Софья восприняла парижскую раскованность с энтузиазмом. В своих мемуарах - в той версии, которая хранится в Русском музее - она специально подчеркивает невинность рискованных парижских забав. Аттракционы, о которых идет у нее речь, можно восстановить по другим свидетельствам -они сопровождались раздеванием донага:
Из впечатлений о художественной жизни веселящегося Парижа мне живо запомнился костюмированный бал, так называемый "Катзар", в переводе "Четыре искусства" (фр. quatres arts -Е.Т.), т.е. бал четырех искусств. Он был ежегодным традиционным праздником и устраивался поздней весной. На него съезжались художники и меценаты не только Франции, но и других стран. Наша школа была также приглашена на этот бал. Я была в костюме египтянки и присутствовавшее при входе жюри меня пропустило без возражений. Пришла я с группой наших русских художников (Алексей Николаевич временно уехал в Петербург), хотя была приглашена одним архитектором-французом из нашего пансионата, где я жила. Хотя бал проходил в самом большом зале Парижа, но там, и то с трудом, поместились только лица, получившие письменные приглашения , не говоря о простых смертных, желавших попасть на праздник. Джаз в то время не был известен, но оркестр манерой исполнения напоминал то, что мы сейчас называем этим словом "джаз".
Бал открылся шествием, представляющим эпизоды из греческого эпоса. Во главе шествия, в качестве исполнителей шли красивейшие женщины и мужчины Парижа, артисты, художники и их модели. Шествие прерывалось разнообразными аттракционами, но все зрелище было подчинено одной установке - выявлению красоты как цели высокого искусства.
Настало время ужина. Вино лилось рекой. Воды не было нигде. Ее в буфетах и киосках заменяло шампанское. Хотя пригласивший меня француз-архитектор был одним из главных устроителей бала, но я его так и не видела в продолжении всего вечера и ночи, а ужинать мне пришлось в компании нашей русской колонии. Удивительное дело! Хотя на балу не было ни одного трезвого человека, но за все время не случилось ни одного безобразного или оскорбляющего слух или зрение факта. Все было подчинено какой-то особой высокой эстетической дисциплине. (Зачеркнуто: Поэтому вся обстановка "Катзара" оставила во мне твердое мнение о воспитательно-организующей роли искусства.)<...> (Дымшиц-Толстая 1962 С.22-23).
9 марта 1909 Софья участвовала в знаменитом самодеятельном спектакле писателей "Ночные пляски", где танцовала босиком и в крайне легком наряде.
Первые успехи. Летом того же 1908 г. в Париже Толстой сосредоточенно изучает фольклор. Фольклорные сюжеты он брал и раньше, однако все губила традиционность просодии. Сейчас, нащупав свободные, почти "прозаические" ритмы, Толстой приходит к удачным поэтическим решениям.
Попав у Кругликовой в компанию наехавших из Петербурга и Москвы русских литераторов, он знакомится со всем русским литературным Олимпом, где его поэтические опыты 1908 г. имеют успех. По возвращении в Россию осенью он закрепляет свои позиции, по приглашению Брюсова успешно выступив в "Обществе Свободной Эстетики". Об этом он писал Волошину в конце ноября или начале декабря 1908:
"…попросил меня Брюсов читать. При гробовом молчании, замирая от ужаса, освещенный двумя канделябрами, положив руки на красную с золотой бахромой скатерть, читал я "Чижика" и "Козленка", и "Купалу" и "Гусляра", и "Приворот" <…> После чтения подходят ко мне Брюсов и Белый, взволнованные, и начинают жать руки. В результате - приглашение в "Весы"…"(Толстой 1989 С.145).
Стихотворения "Самакан", "Семик", "Косари" были опубликованы в № 1 "Весов" за 1909 г. Волошин, гордый своим питомцем, спрашивал о нем Брюсова из Парижа11/24 дек. 1908:
Мне писал Толстой, что виделся с Вами в "Эстетике" и читал при Вас стихи свои. Скажите, какое впечатление вынесли Вы? Мне он кажется весьма самобытным и на него можно возлагать всяческие надежды. В самом духе его есть что-то подлинное,"мужицкое" в хорошем смысле (Хайлов 1985 С.205).
По возвращении в Петербург Толстой знакомится с Кузминым, Судейкиным, Мейерхольдом, продолжает дружить с Гумилевым, впервые попадает на "башню" Вяч. Иванова, участвует в "молодой редакции" затеваемого "Аполлона".
Турнир поэтов. Толстые проводят лето 1909 у Волошина в Коктебеле, куда приезжает и Гумилев, и Е.Дмитриева. Свидетели драм этого лета, Софья и Толстой принимают в конфликте между Гумилевым и Волошиным сторону Волошина. Софья не скрывает неприязни к Гумилеву, открыто восхищается мудростью и добротой Волошина и считает его лучшим из людей. В ее воспоминаниях упоминается следующий эпизод лета 1909 г. :
"Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и "позировать" им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов "соревновались" в написании моего "поэтического портрета" . Лучшим из этих портретов оказалось стихотворение Алексея Николаевича, которое под названием "Портрет гр. С. И. Толстой" вошло в посвященную мне (посвящение гласило: "Посвящаю моей жене, с которой совместно эту книгу писали") книгу стихов "За синими реками", выпущенную в 1911 году издательством "Гриф". Напечатали аналогичные стихи и Волошин и другие поэты". (Дымшиц-Толстая 1982 С. 63-64).
Стихотворный портрет Софьи работы Толстого существует в двух вариантах : первый из книги "За синими реками", второй из 4-го тома Собрания сочинений Книгоиздательства писателей в Москве (начало выходить в 1913; четвертый том не датирован, скорее всего, 1914):
Портрет гр. С. Т.
Твое лицо над водами ясней
Старинной четкости медалей,
Широкий плащ и глубже и синей
Зеленовато-синих далей;
Двенадцать кос сребристою фатой
Охвачены, закинут локоть строго,
Глаза темны истомой и мечтой,
Неуловимый рот открыт немного;
От солнца заслоня лицо рукой,
Ты нежный стан откинула навстречу.
…На берегу в тот день была такой.
Я навсегда тебя такой отмечу.
(Толстой 1911 С.73).
Толстой в это лето увлекся Анри де Ренье - с подачи Волошина. который его в то время переводил. "Чеканка образов", пленившая Толстого в его прозе, задала тон первой строфе. Вторая строфа зрительно и психологически точна: очевидно, выиграла соревнование строка "Неуловимый рот открыт немного". (Это, конечно, и детский рот русалки).
В версии четвертого тома Собрания сочинений 1913 г. вместо последних двух строф стоит:
Изгибы плеч в серебряную шаль
Охвачены, а стан чуть согнут строго
В глазах волна с волной уходят в даль,
Неуловимый рот открыт немного,
И ветер плещет юбкой голубой.
На берегу в тот день была такой…
Ты море-ль видела? Иль в нем сиянье бога?
Возможно, Толстой и сам заметил море и Бога, только потеряв Софью.
М.Волошин
Графине Софье И. Толстой
Концом иглы на мягком воске
Я напишу твои черты:
И индевеющие блестки
Твоей серебряной фаты,
И взгляд на все разверстый внове,
И оттененный тонко нос,
И тонко выгнутые брови,
И пряди змейных, тонких кос,
Извив откинутого стана,
И нити темно-синих бус,
Чувяки синего сафьяна
И синий шелковый бурнус.
А сзади напишу текучий,
Сине-зеленый пенный вал,
И в бирюзовом небе тучи,
И глыбы красно-бурых скал.
1909, Коктебель (Волошин 1982 С. 24).
Софья одета в татарскую одежду, купленную в соседней деревне. Волошин стилизует ее восточную красоту то ли в египетском духе, под фаюмский портрет - изображения умерших на саркофагах, исполненные восковыми красками, - то ли под какую-то графическую технику вроде тех монотипий, с которыми экспериментировала в Париже Кругликова. Тут мало от женщины - условные тонкие черты - зато увиден молодой, открытый миру человек. Портрет теряется в экзотических подробностях костюма и задавлен значительностью космических сил, бушующих за ним - "валов", "туч" и "глыб". Получился у Волошина этюд "синее на синем" в духе "Голубой Розы".
Черубина де Габриак (Е.И.Дмитриева)
Портрет графини С.И. Т-й
Она задумалась. За парусом фелуки
Следят ее глаза сквозь завесы ресниц.
И подняты наверх сверкающие руки,
Как крылья легких птиц.
Она пришла из моря, где кораллы
Раскинулись на дне, как пламя от костра.
И губы у нее еще так влажно-алы,
И пеною морской пропитана чадра.
И цвет ее одежд синее цвета моря,
В ее чертах сокрыт его глубин родник.
Она сейчас уйдет, волнам мечтою вторя,
Она пришла на миг.
Коктебель, 1909 (Дмитриева 1999 С. 61-62).
Дмитриева увидела космические силы в существе самой женщины: красное и синее, огонь и воду, а в женщине высветила птицу, то есть душу, и почувствовала трагизм красоты, данной на миг.
Софья оставила сообщение дальнего действия, когда, рассказывая о пяти поэтах, участвовавших в состязании, привела стихи Толстого и Волошина и добавила многозначительно о других поэтах, посвящавших ей стихи. Участвовал в этом состязании и Гумилев, хотя так никто до сих пор и не знает, какой портрет он тогда написал. Ср.: "Поэтические портреты С. И. Толстой написали в Коктебеле А. Толстой, М. Волошин, Е. Дмитриева. До сих пор остается неизвестным стихотворение Н. Гумилева, написанное в этом соревновании" говорится в комментарии В. П. Купченко и З. Д. Давыдова к новейшей расширенной републикации фрагментов о Волошине из воспоминаний Софьи (Купченко, Давыдов С. 649-650 прим. 5). Непонятно также, почему Соня написала о пяти поэтах? Поэтесса М.Гринвальд приехала в Коктебель немного позже. М. Кларк, подруга Е. Дмитриевой, в конкурсе, кажется, не участвовала.
Ближайший круг Толстых в 1910-1911 - это художники С.Судейкин и Н.Сапунов, Вс.Мейерхольд, с которым он продолжает сотрудничать (в "Доме интермедий"), Гумилев и Ахматова, С. и Н. Ауслендеры, Е. Зноско-Боровский, Сологубы, М. Кузмин, В. Князев. Софья вспоминает это время с нескрываемой ностальгией:
Еще я помню, как мы проводили петербургские белые ночи. Мы были в то время особенно дружны с художником Судейкиным и его женой артисткой Ольгой Афанасьевной, с Мейерхольдом и поэтом Кузминым. В их обществе, а иногда и с другими художниками мы все ночи проводили на Островах, на поплавках. Поплавки - это были маленькие открытые ресторанчики, построенные на Неве на сваях. Мы там сидели завороженные необыкновеной красотой нашего великого города с его дворцами и необычайной по красоте архитектурой. Ленинград был сказочен. Я много путешествовала, много видела, но красивей Ленинграда в белые ночи я ничего не видела. Насладившись красотой, мы уезжали к Судейкину. Он жил на Васильевском острове в мастерской с большим итальянским окном. Здесь начинались мистерии творчества - все были творчески задумчивы (4) и немногословны. Кузмин садился за рояль и начиналась музыкальная импровизация. Так была сочинена его песенка "Дитя, не тянися весною за розой", в то время всеми распеваемая (Дымшиц -Толстая 1962 С.15-16).
Русалка. Толстой в 1909 пишет "Солнечные песни" и другие стихи, вошедшие в его поэтическую книгу "За синими реками". "Текст влюбленности" теперь приобретает более самостоятельные и отчетливые очертания: на пике увлечения фольклором Толстой реконст
|
|
Категория: Новости |
Просмотров: 1042 |
Добавил: afamied
| Рейтинг: 0.0/0 |
|  |
 | |  |
|
|
